Вы здесь

Ворон ворону...

Из цикла «Сказания о руде ирбинской»
Файл: Иконка пакета 10_krav4enko_vv.zip (46.58 КБ)

Пролог

В те давние-давние времена, когда на вершинах Саянского Камня1 великаны маралы рогами подпирали небо, однажды взвился ввысь, разрезая пронзительную синеву, красавец сапсан. Широко раскинув серповидные крылья, он по-хозяйски осматривал дикую и прекрасную землю безмятежного Хонгорая в поисках добычи. Там, внизу, спокойно и величаво нес серебряные воды смиренный Абакан и мудрый древний Кем, к мощной груди которого ненароком прильнула строптивая Убса.

Но вот один поворот, другой — и Убса отпрянула от старца, вильнула в сторону, как невеста, сбежавшая от богатого, но нелюбого жениха. И свободно устремилась в укромность Минусинской долины. Вольно разлилась среди скалистых отрогов, покрытых кедрачом, легко побежала через ковыльные степи и одарила светлой улыбкой бегущие навстречу ослепительно-белые березовые рощи.

И сразу на ее изумрудных берегах вспыхнули розовым облаком стаи сказочных фламинго, затрепетали белоснежными крыльями влюбленные пары лебедей. На шелковых травах распушили веером хвосты цвета меди спесивые дрофы. Обольщая своих избранниц, петухи-дрофы нетерпеливо раздували шеи, лихо запрокидывали головы и страстно закатывали глаза. Наконец, стремительно распахнув крылья, обнажали нежную белую опушку. Райские игры...

Зорко высматривал добычу царский сокол. Нет, не по силам ему такая крупная дичь. И он разворачивает к скалам, где ютится-прячется дичь помельче. Но тут со стороны гор заклубилась пыль на дороге, послышалось ржание лошадей, стоны женщин и детей. Появились оборванные всадники на изнуренных лошадях, тяжело спешились и повалились ниц в дорожную пыль, громко благодаря духов, что помогли им вернуться из джунгарского плена на родные берега.

Почтенный старец Кечемей, мудрый предводитель рода, повелел установить юрты, а сам с трудом поднялся на вершину небольшого холма у реки, огляделся по сторонам, потом, выбив на ладонь из трубки остатки табака, подкинул вверх едкие табачные крошки и просительно прохрипел: «Примите, духи гор и леса, нашу жертву. Хоораи просят вас о защите и милости».

Он спустился к юртам удрученный, ибо понимал, что слишком скудным было его жертвоприношение для благосклонности хозяев этих мест. И вдруг приметил в небе сапсана, возрадовался и тайно достал из-за пазухи сизого голубя. Быстро привязал к лапке птицы алую ленточку, поцеловал влажный клюв и подкинул птицу в воздух. Негодующим взглядом провожали его измученные голодом взрослые и дети: «Как так? Еду утаил. Или с брюхом старик не дружит?»

Молнией ринулся на жертвенного голубя сапсан, сбил его когтистыми лапами, на лету оторвал клювом голову, отбросил и понес трепещущее тельце в свое высокое гнездо. А на землю, рядом с худосочным парнишкой, упала в траву окровавленная головка сизаря. Не успел малой сцапать нечаянную милость небес, как на него ястребом налетел старец, резко выхватил добычу и бросил жертвенный кусок в темно-изумрудные воды реки.

И пал на колени перед народом-страдальцем седой Кечемей: «Да простят меня духи предков, и вы, сородичи, простите! Нет у нас сейчас достойной жертвы — ни быков, ни овец, ни коней. Остались одни клячи, без которых нам не выжить. А защитить род некому. Жестокие воины китайского генерала Цэбэнджаба убили нашего шамана и почти всех мужчин. Лишь двадцать луков осталось. И только малый голубок, утаенный от вас и принесенный в жертву, мог бы умилостивить духов этой благословенной земли. Просите и вы, молите о возрождении рода. Пусть будет вечным хонгорайский народ и нескончаемым его скот!»

Вздохнул с облегчением старец и первым пополз до ближней березы, растущей на берегу. Прижался к стволу влажной от слез щекой, начал вязать синюю и белую ленточки и молить духа воды, обещая в первый же праздник жертвоприношения Суг тайыг воздать сполна: спустить по течению на плоту из девяти бревен более достойную жертву — годовалого бычка и трех черноголовых ягнят. Надрывно всхлипнул старик и поднялся с колен уже не рабом, а законным хозяином окрестных владений.

С тех пор укрепились енисейские кыргызы на прибережье реки Убсы, дав начало роду тоба. Роду, чем-то схожему нравом с гордой непокорной рекой и кряжистыми кедрами, что намертво вросли корнями в ее крутые скалистые берега...

Правая рука в жире, левая — в сале2

Это было в начале восемнадцатого века. Власть Джунгарского ханства ослабла, и набеги коварных врагов на лакомый Хонгорай ушли в прошлое. Отступились от этих земель и Монголия с Китаем, потому что к этому времени над хоораями покровительственно распростер мощные крылья двуглавый орел самодержавной России.

В Хонгорае воцарился благословенный мир. Покойно текла полноводная Убса. В прозрачной воде теснилась-играла икряная рыба. По берегам, богатым сочными травами, бродили тучные стада коров, отары овец и табуны лошадей. В таежных предгорьях вдосыть кишела дичь. Хватало места и людям в щедрой долине, хотя улус от улуса стоял всего на расстоянии крика.

И все бы так, да не так. Ушла напасть от внешней хворобы, да не минула собственной утробы...

 

В одном улусе жил да властвовал наследственный князец Курага. Правителем он был жестоким, но не особо мудрым к своим зрелым годам. К тому же любил сладко и жирно поесть, вволю попить хмельной араки, мягко поспать. И желательно не одному.

Однажды князец, как всегда пополудни, сидел в юрте на мужской половине за низким расписным столиком, подогнув ноги в широких плисовых штанах, и шумно отхлебывал наваристый мясной бульон из фарфоровой чашки. Вскоре он ослабил шерстяной поясок розовой парчовой рубахи, и старшая жена угодливо поставила перед ним деревянное корытце с кусками запашистого отварного бараньего мяса. Сердце, печень, сычуг положила отдельно в большую глиняную тарелку.

Но князь даже не бросил на жену милостивого взгляда. Только рыгнул в знак удовольствия. Не радовала его больше увядшая красавица Абахай, хоть и нарядилась ради него в свое лучшее ситцевое платье и украсила когда-то милые мужнину сердцу ушки затейливыми кольцами медных сережек. Зазывно-печально позвякивали коралловые бусинки о полурублевые монетки, несмело напоминая о том, что вот уже двенадцать лун сменилось, а в юрте Абахай супружеская постель оставалась холодна.

Курага обглодал смачно первый шейный позвонок и по обычаю пробормотал под нос:

Ты, вожак черной головы, самый младший из позвонков, защити в трудную минуту. Упаду — не покалечь. И от моровой прошу сберечь.

Затем спохватился, положил в глиняную чашку лакомые кусочки мяса, кровяной колбасы, нежного печенья из жареного ячменя и других яств. Почтительно подполз на коленях к очагу, низко поклонился и умильно попросил:

О почтенная Мать-огонь! Кормлю тебя и почитаю тебя. Не оставляй дом мой и род мой в беде. Дай ему благоденствия в батырах. Благослови меня рождением сына, сильного и стремительного, как изюбр, храброго, как голодная росомаха, и мудрого, как его предок Кечемей.

И высыпал жертву в огонь. Бросил в сторону первой жены недовольный взгляд: «Кобыла нежеребая! Тужилась, тужилась, а батыра мне так и не родила».

Вернулся к столу и алчно посмотрел на тарелку сметанной каши потхы, пахучей, нежной, с обильным коровьим маслом наверху. Потянулся было жирными руками к ней, но Абахай предупредительно протянула мужу тряпицу. Супруг скривился на несвежую ветошь, свирепо глянул на жену заплывшими глазами и молча швырнул тряпку в сторону. Поняв, что оплошала, Абахай с виноватым видом подала ему другую. Курага — ни слова, ни полслова. Только жадно хлебал и мысленно честил старшую жену: «Ссохшийся бурдюк с желтыми костями! Ишь, вырядилась! Да толку-то! Чадящая головня! Ни света от тебя, ни тепла. Нетель пустобрюхая! Только и сподобилась на девку, да и то на одну...»

И он покосился на дочь, что сидела на женской половине юрты. Шестнадцатилетняя Побырган внимательно наблюдала за отцом из-под пушистых ресниц, так похожих на крошечные беличьи хвостики. Карие глазенки на милом личике лукаво зыркали то на отца, то на мать. Следила, чтобы тот ненароком не обидел мать и не надсмехалась над ней юная соперница Айго. Кураге да не знать любимую доченьку? Потому-то в ее присутствии крепко держал на привязи свой брехливый язык.

«Вот лиса! — размышлял отец. — Наверняка запомнит, улучит момент и исподтишка отомстит. И все это с невинной улыбочкой. Не девка, а зловредный дух айна! Всем взяла, да все одно не батыр. Ну и какой я без наследника бег?»

Не удержался и с надеждой обласкал маслеными глазками вторую, молодую жену. При этом сытно причмокнул, облизав мясистые губы, и восхитился про себя: «Булочка моя сладкая, пышная, так бы и съел! Прелестница Айго! Заря моя, лунный свет ночей, услада чресл моих!» И запил сладострастное волнение крепкой аракой.

А заря его сердца, услада дряхлеющих чресл сидела, капризно надув губки, и нежными пальчиками ковырялась в еде. Притворялась, что ее прямо-таки воротит от пресного сыра. Имела право. Ибо под серебристо-голубым подолом шелкового платья едва-едва, но уже наметился животик. И Айго пребывала в полной уверенности, что родит господину сына. Даже двух. Потому что сегодня утром ей попалось яйцо с двумя желтками, и она воровато его съела. Теперь на правах беременной требует себе то кровяную колбасу, то пенки вареного молока и даже запретное для всех женщин мясо с лопатки.

Височные подвески на ней не медные, как у Абахай, а серебряные, с двуглавыми рублевиками и шелковыми кисточками. И каждая соединяется на груди фигурной и тоже серебряной цепочкой. Особый знак благосклонности повелителя.

Сыт и доволен Курага. Возблагодарил за пищу высшие силы, тяжело поднялся и вышел из юрты, оборотив щелки осоловелых глаз к ласковым солнечным лучам. Чего еще желать?

А как открыл глаза пошире, понял сразу — чего.

Красному гостю — красное место

И увидел князец, что по дороге в улус бредут двое нищих. Впереди чумазый оборвыш лет двенадцати с древним чатханом через плечо. За ним слепой старец, костлявая рука которого судорожно цеплялась за плечо мальца. Облаченный в запыленную, вытертую временем хламидку из лосиной шкуры, подпоясанную бечевкой, старец едва волочил худые ноги в дырявых сагырах.

О, да это же хайджи, народный сказитель! Вот кто мне нужен! — воскликнул Курага, вдруг вспомнив, что слышал об одном знатном чайзане, у которого прижился прикормленный хайджи и на всю степь славит благодетеля в своих сказаниях. — Я — сиятельный Курага! Не какой-то там чайзан, а наследный бег. Мне и почет особый.

Повернулся, кликнул прислугу и приказал позвать сказителя в юрту. А сам занял хозяйское место.

Осторожно, с помощью мальца переступил порог бродячий певец — высокий старик с грязными сивыми космами. Его впалые тусклые неподвижные глаза замерли на юной Айго. Та тихонько взвизгнула и прикрыла выпуклый животик ладошками, боясь сглаза. Дочь Побырган во все глаза уставилась на слепого хайджи, даже рот забыла закрыть. Курага повел бровью, и покорная Абахай со вздохом приняла из рук оборвыша почерневший от времени чатхан. Бережно положила на сундук. Предложила омыть руки и пошла за кувшином.

Пригляделся князец, засомневался: «Поспешил я, однако. Больно дряхл старик. Поди, имени своего не помнит, не то что героические сказания. Стоит ли тратиться? Понятно, что старый человек — убыль в пище, а еще и голодранцы понабегут со всего улуса на дармовое угощение. Известное дело, имя гостя с желудками соседей повязано. Ну да делать нечего. Обычай предков! Прогонишь — мигом сплетня облетит степь: мол, скуп бег, не уважил хайджи, обидел почтенного старца».

Он повернул голову к очагу, закрыл на миг глаза, взмолился:

Чалбах-тес, хозяйка очага, отврати меня от беды!

И перевел взгляд на подростка. У того на рожице изумление. Еще никогда не видал бродяжка такой огромной войлочной юрты, такого богатого убранства. На женской половине изящные буфетные полки, полнехонькие китайской фарфоровой посуды. На мужской половине широкая деревянная кровать, покрытая теплым собольим одеялом, с алым шелковым покрывалом и вышитыми пуховыми подушками. Над кроватью яркий узорчатый ковер и золотистый парчовый полог. А рядом кованые сундуки с байским добром.

«Да, да, — подстегивал удивление оборвыша Курага, — и скота у меня великое множество, и земли немерено. И клейменных моим перстнем рабов тьма. Кошма богата, да не для твоего брата, серая кость». И Курага стрельнул глазами в сторону мальчишки. Понятливая Абахай, брезгливо тыча пальцами в спину, выпроводила поводыря в юрту для слуг. Одышливо пыхтя, бег поднялся навстречу гостю и в знак особого уважения поприветствовал поднятыми вверх руками.

Елейно поинтересовался:

Позвольте узнать ваше почтенное имя?

Я Ойдан, народный сказитель горловым пением хай, — едва слышно произнес старец, точно корявый улусный осокорь прошелестел листьями.

«Ага! — прикинул в уме Курага. — Ойдан — мудрый, значит». И на всякий случай польстил:

Называемое вами имя прославлено в народе.

Бег услужливо, под локоточек провел старика на почетное место и усадил на белую кошму по правую руку. Любезно продолжил:

Благополучен ли был ваш путь и как ваше здоровье?

А сам с ехидцей подумал: «Поди-ка, народный любимец, ты досыта только из собачьих чашек хлебал да лизал черную сажу у чужих очагов? Вон как глаза запали, а ноздри от голода слиплись. Видать, не сегодня завтра где-нибудь в пути околеешь».

Хайджи, точно угадав его мысли, мягко улыбнулся:

Спасибо. Больной крепок душой. А скрипучее дерево под ветром шатается, да не скоро валится.

У Кураги сердце захолонуло: «Слеп старик, а мысли читает! Знать, сам Эрликхан, правитель нижнего мира, ему помогает». Струхнул бег и еще угодливей пожелал прозорливцу:

Да будет путь ваш бесконечным!

Старец слегка поклонился:

Да будет очаг ваш вечным! Пусть приумножится скот вашей земли!

Надолго ли, уважаемый хайджи, в наши места?

В месте, где голодал, не оставался больше суток, а там, где сытно кормили, задерживался и на девять, — намекнул сказитель.

Князец все понял и преподнес гостю чашу с лучшими кусками отварной баранины. Старик жадно вцепился редкими желтыми зубами в духмяное мясо. Он с наслаждением высасывал нежный спинной мозг из позвонков, облизывал жир со скрюченных пальцев. Бег налил пиалу араки и вложил в руку слепца, сухонькую, костистую, похожую на куриную лапку.

Но сказитель, принюхавшись к кислому запаху молочной водки, отстранил пиалу и покачал головой:

Лучше воду пить, чем араку. Пусть имеет человек ясный ум и долгий век! Не угостишь ли, достопочтенный Курага, айраном? Он для души и тела полезней.

Князец подал айран и осторожно спросил:

Не порадуете ли вечером наш слух своим мастерством?

Как пожелаете, высокородный господин. А сейчас позвольте прикорнуть где-нибудь.

Курага приказал слугам помыть старца и уложить отдыхать в юрте Абахай. А ей повелел исполнять все пожелания хайджи, иначе отведает гнева хозяйской плетки. Дочь и молодую жену он тоже отправил в свои юрты, потому что самому нестерпимо хотелось вздремнуть после сытного обеда. Свычка...

 

Путь нечестного сокрыт

Только собрался Курага возлечь на мягкую и такую желанную сейчас постель, как услышал у юрты топот копыт. Вспомнил, что кликнуть некого. Сам вышел навстречу новому нежданному гостю и оторопел: «Вот уж кого не ждал у своего порога, так это бодливого козла Адая! Уж лучше сразу на змею наступить, чем лишний раз встретиться с этим злыднем!»

Но тот, спрыгнув с коня, вдруг покорливо опустился в пыль у ног бега. И точно душистое масло пролилось на душу Кураге: «Сегодня поистине удивительный день! Видать, особое благоволение верхних духов с небес свалилось на меня за почтительный прием дряхлого, грязного хайджи!»

И он гордо огляделся по сторонам: все ли улусцы видели, как спесивец Адай обметает черными бархатными обшлагами халата княжеские сапоги? И только после этого скрепя сердце пригласил бая в юрту испить чаю. Сам кликнул слугу, чтоб тот принес пресных лепешек и сладких мучных шариков поорсах.

Трясущейся рукой принимал бай пиалу китайского голубого фарфора, прятал глаза. Сопел и молча дул на горячий чай Курага. Видел: совсем спал с лица Адай. Скулы, точно скальный плитняк, обтянуты темной кожей. Под узкими, как лезвие кинжала, недобрыми глазами — черные сморщенные мешки горя. Бороденка совсем поседела.

«Да, — посожалел вдруг князец, — пролетело времечко. Как стриж небо крылом черканул. А ведь каким Адай батыром был! Статный, с широкими, как степь, лопатками, крутые плечи — холмы Хонгорая, черные волосы расчесаны на пробор, заплетены толстой косой в девять прядей. Глаза как спелая черемуха. Взор зоркий, ястребиный. Вспыльчивый, как необъезженный жеребец».

Взгрустнул Курага, вспомнив, что с баем они когда-то в молодости закадычными дружками были, не разлей вода. А вот поссорились из-за чепухи. Вздумалось им в шутку мериться богатством: убранством юрт и количеством скота. Кичливому Адаю недостало двух десятков коней, чтобы восторжествовать над дружком. Пали в тот год во время весенней оттепели его наиболее ослабевшие лошади. Снега в тех местах, возле улуса бая, покрылись особенно крепкой ледяной коркой, и кони не смогли тебеневать. Большой урон нанесла торопливая весна.

Над черной бедой посмеялся тогда Курага:

С князем не соревнуйся, с бегом не спорь! Лбы подставляют только дурачки, привыкшие получать щелчки.

Сказанное слово разит, как стрела. Уязвленный Адай прошипел ему в лицо:

У паршивой шубы вши злобные, у плохого человека язык злобный. На твое «дружеское» слово откликнусь эхом. Смех над чужой бедой — великий грех земной. Знать тебя больше не хочу!

Плюнул Кураге под ноги, вскочил на коня и ускакал в свой улус. И с тех пор стали они людьми, съевшими глаза одной коровы3. Один — задириха, другой — неспустиха!

«Сколько ж воды утекло с тех пор, как мы сидели за одним столом? — сумрачно размышлял светлейший бег, прихлебывая душистый чай из узорчатой пиалы. — Крепко же тебя, бай, припекло!» Его так и подмывало укорить, уколоть спесивца Адая, но держал язык в узде. Помнил, как опрометчивая невоздержанность в словах разрушила дружбу молодости. И молча слушал униженные просьбы Адая.

Солнечный вождь, не возьмешь ли моего Начина на службу сборщиком налогов? Пора соколенку вручить серебряную нагайку власти. Почти зять он тебе еще по глухому сговору. Помнишь, мы заключили его на празднике первого айрана, когда дети еще были в пояснице?

Морщится бег:

Богат ты, бай, не менее меня. Родниться с тобой не в урон чести бега. — И все-таки не удержался, ужалил бывшего дружка: — А вот сынок-то твой, по слухам, совсем непутевый. Говорят, безмозглый хохотун и беззаботный юнец. Да такой ленивый, что палкой побить дворовую собаку не встанет. А уж об отцовском добре вовсе не радеет. Ему бы только красоваться на гнедом скакуне перед красавицами улуса да гоняться за косулями по склонам гор. Горечь отца, вопли матери. Не так ли, достойный Адай?

Тот ерзнул на месте, чтобы поперечить было, но сцепил зубы, только холмы скул еще больше отвердели и потемнели. Потупил глаза, скрыв гневный высверк во взгляде.

Норовистому коню нужна крепкая узда, — стал оправдывать сынка Адай. — Женится — остепенится. А твоя Побырган — девушка разумная, хозяйственная, крошке со стола зря пропасть не даст. Золотая невестка будет, с твердым характером. Внутри юрты — женщина, на улицу выйдет — мужчина. Ручки мягкие, а узду держит крепко, в седле держится прочно. Куда направит строптивого коня, туда он и повернет. В такие ручки не страшно все добро байское со временем передать. Все сохранит, все приумножит!

Задумался Курага: «Верно, Побырган не чета другим вертихвосткам. Без девичьего вздора в расчетливой головке. Не поперечит воле отца, коли брак будет выгодным. Тут уж хоть за пса ее отдай — пойдет! И собакой будет лаять. Лишь бы пес тот охранял богатую войлочную юрту, а не берестяной чум». Слушая угодливые речи бая, князец размышлял и о том, что у этих льстивых слов, как у шелкового халата, есть потайная холщовая изнанка. Уж не дурная ли слава сынка заботит Адая?

И все же снисходительно сквозь зубы процедил:

Ну что ж! Отправляй Начина на службу. А там поглядим.

 

Где клятва, там и преступление

В свисте степного ветра уловил Курага тихий шепот сплетни: байский сынок Начин совершил грязный проступок. Во время охоты промахнулся в косульку, которую по своей глупости спугнула девчонка-подросток Изире, что бродила по степи с корнекопалкой и рыла ею мучнисто-сладкие клубни кандыков. С досады байчонок сначала отстегал батрацкую замарашку нагайкой, а затем, разгорячившись, подмял под себя. Петухом отряхнулся и дальше поскакал, оставив в траве хнычущую в замурзанный подол соплюху. О содеянном озорник тут же забыл. Стряхнул память о нищенке, как засохшую грязь с копыт коня.

И смутно припомнил Курага, что дело-то совсем худо обернулось! Отец Изире, его батрак Адос, недостойный даже лизать жир бараньих кишок с байского стола, посмел требовать за бесчестье своей замухрышки наказания для насильника.

«Ишь ты, шершень кусачий! И не надейся на мою заступу!» — решил для себя Курага. Пока грех Начина тайным шепотком обсуждался в улусах, время шло. Забрюхатела Изире. И по степному закону ответ теперь держать виновнику перед улусом, которым управлял сам Курага-бег. Мать Изире с плачем заплела косички дочери в одну жиденькую — в знак девичьего позора и родительского стыда. И в знак женского одиночества на остаток жизни. Кому нужна беднячка с нагулянным ребенком на руках?

А байский сынок жениться отказывается и клянется на клинке кинжала:

Я не делал греха даже величиной с травинку. Я не совершал ошибки даже величиной с пылинку. Если я говорю неправду, то пусть моя красная душа обрежется красным вечером! Не я расщелкнул этот кедровый орешек.

Но не ветер же надул пузо соплюхе? К тому же случайный свидетель байскому проступку сыскался. Чабан, пасший табун лошадей у склона горы, издали видел, как Начин лупцевал плетью девчонку и рвал на ней тряпье. Да только и сам чабан побыстрей убрался от греха подале, и скот в другое место перегнал. Однако сказанное слово сильнее богатства. Не избежать Начину порки в двадцать пять горячих плетей и штрафа. Ибо таков закон степи, его на коне не объедешь. Недостойную для своего знатного рода добычу забил байский соколенок.

Но, как говорится, свое горе рождается от себя. Хоть и опозорил отцовские седины Адая сынок, а все же родная кровь. Наследник. Выручать надо. Штраф для бая не беда. Много у него в табуне коней. Не моргнув глазом отдаст любого из них в полном убранстве отцу девчонки. И новую овчинную шубу в придачу пожалует. А вот прилюдно пороть байчонка — такого посрамления роду бай снести не сможет.

 

Змея кружится вокруг теплого места

И тут Адай решился. Ближе придвинулся к Кураге и, словно невзначай, опустил ему в карман увесистый кошель монет. Курага же сделал вид, что не чувствует, как приятно оттянуло карман халата. А гость следом преподнес с поклоном еще дорогой подарок — поясной нож, стальной, в искусной узорной отделке из свинца и серебра. А чтобы бег по достоинству оценил подношение, на глазах князца резко согнул лезвие, и — удивительное дело! — гибкий клинок не сломался, а, невредимый, звонко, как тетива лука, распрямился. Курага восхищенно цокнул языком и подумал: «Что ни говори — подарок, достойный мужчины!»

Откуда, почтенный Адай, такой нож у тебя? Редкой работы вещь! Отменное железо!

Адай оживился — сумел-таки угодить бегу. С нарочитой небрежностью сронил:

Да так, у одного кочевого кузнеца по случаю прикупил. Сказывал он, что за рекой Ирба есть удивительная гора. Вся целиком из железа! Издавна хонгораи у ручья Железного роют ямки в земле да руду выкапывают. Железо пожогами выплавляют.

Бег тут же прикинул в уме: «Немалые выгоды сулит подарочек. Надо бы на ирбинских подданных ясак наложить не мягкой рухлядью, а железом. Железо в цене дороже собольих и беличьих шкурок. — И покосился на заклятого дружка: — Интересно, зачем это Адай проболтался о прибыльном дельце? Скаредней бая в степи трудно сыскать. Хитрый лис! Намеренно распустил свой язык. Как возле норки сурка кружит. Петли вяжет, силки расставляет... Ну-ну, охотничек, смелее!»

А бай между тем дальше вкрадчиво плетет паутину словес:

Негоже старым приятелям держать сердце друг на друга. Не пора ли в знак примирения породниться? Поставить новую юрту молодым да наделить множеством скота. Тут и раздору пустому конец.

От человеческого языка, говорят, даже камень может расколоться. Задумался Курага: «И впрямь, с чего бы им, двум богатеям, продолжать враждовать? Богаче жениха для Побырган все равно в здешних местах не найти. Начин и собой недурен — не противен будет. А то, что у парня ветер в голове гуляет, невелика беда. У моей хитромудрой лисоньки ума на двоих хватит. А нравом она и вовсе кремень! Живо приберет молодца к рукам».

Видя, как взгляд бега помягчел, Адай наконец ступил на самую тайную тропу разговора:

Приехал я, сиятельный бег, горе мое с тобой разделить, о родственной помощи молить. Не дашь ли своему наглому батраку укорот, чтоб навета на моего сына не возводил? Не дело, когда презренные рабы осмеливаются, как паршивые псы, брехать и клыки вонзать в благородное тело бая. Скоро, на второй день месяца заготовки бересты, твой дерзкий батрак Адос призовет на улусный суд моего Начина. Не попусти испачкать грязной сплетней светлое имя будущего княжеского зятя! Не позволь оскорбить его белого тела плетью! Власть бега грозная, тяжелая, но и благотворная, как солнце на небе.

«И в самом деле, — согласился в мыслях польщенный князец, — разнесут потом улусные сороки по округе, что Курага дочь, как какую-то плешивую овцу, выпихнул на руки никудышнику с поротой задницей. Надо, надо сохранить достоинство байского сынка. Будет тебе, Адай, щедрый отдарок за подношения».

Но вслух ничего не посулил, отделался поговоркой:

Если вдвоем поднимать бревно, оно легче вдвое. Да будут благосклонны к нам верхние духи, и с этой напастью справимся.

С тем и проводил из юрты озабоченного Адая. А сам велел тайно призвать к себе палача улусного суда — Чухула. С полунамека тот понимал волю бега: то его плеть насмерть хлестала, срывая окровавленные лоскуты кожи со спины, то вдруг становилась шелковой — не секла, а нежно гладила спинку провинившегося. Это смотря по размерам мзды, часть которой за догадливость бег жаловал приближенному батыру. И чем больше плата, тем нерушимей каменное молчание палача. Никакая арака не развяжет язык преданному служивому.

Вот и сейчас Курага на ухо шепнул Чухулу приказ и отсыпал в протянутые ладони половину серебряных монет из пожертвованного Адаем кошеля. Низко поклонившись, Чухул тенью выскользнул из юрты, а Курага наконец возлег на шелковое покрывало пышного ложа и, довольный собой, захрапел до вечера.

Неволя птицу песням учит

Безмятежно спал князец, а над улусом уже плыли, дразнили ноздри ароматные запахи. Готовились вкусные сырцы с толченой черемухой и коровьим маслом. Булькал в больших казанах жирный бульон, приправленный диким чесноком. Казалось, что вечерний ветерок и степные травы пропитались запахом вареной баранины. А невидимые горные и лесные духи уже собрались у костров и вовсю сытятся, вдыхая в себя запашистые дымы. Сегодня все голодные рты улуса наполнятся мясом, а слух — звоном чатхана. И пусть черные людишки разнесут по всей степи весть о щедрости князца.

Быстро прослышал народ о милости Кураги и его госте-сказителе, мигом собрался у юрты Абахай. Готов и хайджи. Малец-оборванец трижды обвел его вокруг изголовья чатхана с чашей айрана, и тот окропил брызгами священные девять струн. А затем слепец, пригубив чашу и сипло покашливая, стал цеплять своими куриными лапками струны, настраивая инструмент на зачин. В нетерпении дух — хозяин чатхана — щелкал по струнам, будто просил певца быстрей начать сказание и показать свое мастерство.

А вот и сам бег. Заспанный и подкрепленный аракой, Курага важно плюхнулся напротив старца и разрешил впустить «серую кость». Но, видя, каким жалким выглядит дряхлый хайджи на почетной белой кошме, бег снова засомневался: «Не опозориться бы! Как перекати-поле, понесется по улусам весть, что глупый бег пригласил никудышного певца! Что могут сыграть эти негнущиеся пальцы-царапки? Что может спеть этот сиплый голос?»

Однако он пересилил себя и вежливо напутствовал сказителя:

Да будет сказание ваше наполнено битвами и богатырскими подвигами!

И — о чудо! — благосклонность духов преобразила старца. Пальцы его приобрели гибкость змеи и легко заскользили по волосяным струнам. Голос вдруг окреп, и мощный горловой хай заполнил пространство юрты. Со всех сторон раздались восхищенные возгласы.

Курага облегченно вздохнул: «Правду говорят: к серебру ржавчина не пристает. Это настоящий мастер “конного скакания”!» Но то, что произошло дальше, заставило бега похолодеть.

Незрячие глаза певца раскаленными кинжалами вонзились в оплывшее лицо богатея, а голос сказителя грозовым раскатом покатился над головами слушателей:

 

Яйцо, снесенное ночью,

Пусть станет птицей, порхающей в небе!

Глава народа Ханза-бег

Пусть станет демоном, ходящим ночью!

 

С гордостью повествовал певец о том, как, подобно вольному степному ветру, носился Ханза-бег с воинами по родной земле Хонгорая и разорял русские селения. Не покорился мятежный князь самодержавной власти русского Белого хана. И звучало это сказание в устах певца как упрек ему, бегу Кураге.

И сжалось сердце Кураги до ячменного зернышка и укатилось на самое донышко пяток. Горько в мыслях ругал он себя: «О глупец! Что ж я заранее-то не узнал, что будет петь этот бродяга? Чтоб правитель подземного царства Эрликхан утащил этого хайджи в нижний мир и проколол ему язык раскаленными иголками!.. Кто ж не знает запрещенное сказание о бунтовщике Ханзе-беге? И впрямь, мудрость в голове, а не в бороде. Мало было мне, что сам енисейский воевода жаловал за усердие? Так нет, захотелось славы! А вдруг прознает воевода, что я от себя вносил сбор деньгами, а потом драл со своих подъясачных в двойном размере? Хорошо, если посмотрит на это сквозь пальцы. А ежели осерчает? А-а, скажет, щучья голова, мало того что ты ожадобел без меры, так еще крамолу в своем улусе разводишь!.. Нет, не для того я одним из первых бегов срезал косичку киджеге в знак принятия русского подданства, чтобы из-за слепого смутьяна враз все блага утратить!»

Однако растерялся бег, ведь старый обычай запрещает прерывать хайджи. Почувствовал себя князец бессильным сурком, попавшим в силок: «Не видать мне теперь жалованной именной сабли для усмирения непокорных и серебряной нагайки для наказания непослушных!»

Курага терпел и ерзал на белой кошме, как будто ему подсыпали раскаленных углей. Испуганно озирался по сторонам и в немом бешенстве видел, как во все глаза глядели паршивые улусцы в рот слепому подстрекателю. Горели их щеки, сверкали глаза, сжимались кулаки.

У-у! Какой доблестный богатырь! — ликовали слушатели, а у бега вся требуха в брюхе слиплась в малюсенький комочек.

Но наконец-то сказание подошло к концу: Ханзу-бега отловили и повезли по реке казнить в русский город Томск.

 

Тюрьма, построенная казаками,

Имеет крышу как у юрты.

Русский город возвышается,

Мои ребра раскалываются...

 

Жалобно стонет чатхан. Женщины закрыли руками лица и рыдают. Мужчины, потупившись, нахмурились и сетуют:

Жалко, хороший богатырь был.

Бег дрожащим голосом вместе со всеми похвалил певца:

Хорошо пел, красиво, слушать было приятно.

А как иначе? Народ верит, что у человека, который не похвалил сказителя, голова становится плешивой и дети тоже родятся плешивыми. А это бегу совсем ни к чему! Кисло улыбнулся князец слепцу, чтоб видели окружающие, а сам подумал: «Не нужен мне такой хайджи. Не сложит старый дурак в мою честь батырского сказания».

Соблюдая заветы предков, все-таки пригласил гостей к застолью. Скрепя сердце угостил сказителя почетным мясным блюдом — бараньей лопаткой. Щедрой рекой лилась арака. Пьян и весел был весь улус, только дряхлый, усталый хайджи держал пиалу с целебным айраном и молчал. Глаза его снова потускнели. Он медленно жевал мягкую овечью печень и напряженно вслушивался в хмельной говор, шум травы, хлопотливый шелест тополиных листьев под порывами ночного ветра. Ему смертельно хотелось спать.

Мрачен был и Курага. Маетно было ему. Всю ночь ворочался с боку на бок. Не радовала сердце и сладкая Айго.

Клыкастый зверь питается мясом

Утром Курага поднялся пасмурнее тучи, злился и мерил юрту тяжелыми шагами. Все прикидывал в уме, как бы это с соблюдением приличий избавиться от сказителя.

Вдруг на весь улус волчицей взвыла жена батрака Адоса: пропала их дочь, беременная Изире. Кинулся люд искать ее, гадая: «Поди, от стыда ударилась в бега несчастная!» Тогда призвал бег верного батыра Чухула и громко, чтоб слышали все, повелел ему с десятью воинами всю округу обскакать, под каждое дерево заглянуть, каждый куст разворошить, но найти беглянку.

Молча, с непроницаемым лицом поклонился палач владыке и ускакал на поиски, а по возвращении с грязной ухмылкой доложил:

Светлый вождь, легче у ящерицы пуп найти, чем отыскать эту негодницу. Должно быть, ее подружник где-то прячет.

А на третий день выбросила стремнина полноводной Убсы на перекат сильно распухшее пузатое тельце в синяках. Прибежал в богатую юрту батрак Адос, кинулся в ноги хозяину с воплями:

Подлунный владыка, погубили мою бедную Изире бай Адай с сыном Начином! Их подлых рук это дело! Молю, прикажи наказать убийц!

Точно черные грозовые тучи надвинулись на лицо властелина, глаза полосанули табунщика молниями гнева. Ощерился Курага, склонился, ухватил работника за бороденку, изо всех сил дернул и прошипел:

Негодный! Завяжи болтливый язык в тугой узел и больше не развязывай! Блудница не сама ли со стыда в реку бросилась? Мало ли как в стремнине тащило тело, о какие камни било и трепало. — И швырнул ему под ноги горсть меди: — На, похорони дочь да скажи бабе, чтоб чаще пересчитывала свой выводок щенят. Их у тебя полный чум — смотри, как бы еще кого не потерять. А поклепа на честных людей не возводи!

Съежился табунщик под грозным взглядом господина, тихо завыл, трясущимися руками подобрал рассыпанные монетки и, пятясь задом, выполз за порог.

Тем же вечером Курага зашел в юрту Абахай и почтительно обратился к хайджи:

Простите, уважаемый Ойдан. Не до сказаний нам теперь. Страшное горе обрушилось на улус. Будем оплакивать несчастную девушку... А чтоб путь ваш не был труден, прошу принять от меня лошадь.

И одарил одышливой и перхающей на ходу клячей. С виду лошадь как лошадь, а на деле — шкура для подстилки, набитая навозом. Усадили воины старца с мальцом, вывели клячу под уздцы за улус и хлестко огрели по тощему заду. Та лениво взбрыкнула и затрусила по дороге.

Пристально глядел им вслед князец, и точила его душу червоточинка беспокойства: «Лишь бы у лошаденки хватило сил подальше от улуса уковылять. Тогда уж ни одна сорока худого обо мне не растрещит. Наоборот, скажут: с почетом встретил уважаемого хайджи, с почетом и выпроводил...»

Не наступай на хвост лежащей змеи

Неделю спустя надумал Курага ехать в строящийся Абаканский острог к енисейскому воеводе — разведать, не донесла ли сорока худую весть до служивых людей. Мол, нарушил бег данную Белому хану присягу на верность, принимает у себя смутьянов-сказителей, мятеж готовит.

Пышно разодетый в парчу и соболя, со свитой из двадцати батыров прибыл сиятельный князец к устью реки Суды. Там сквозь легкий туманец в зоревом сиянии утра увидел на правом берегу Кема русский острог, что отделился от немирных земель глубоким рвом, оскалился клыкастыми надолбами, ощетинился высоченными стенами. Сник и заробел бег.

Но вдруг им навстречу гостеприимно перекинулся деревянный мост. За воротами обрисовался стройный шатер православной часовни. Точно пять юрт, поставленных друг на друга, высились бревенчатые крепостные башни. Едет Курага и дивится: только недавно крепость была заложена урусами, а уже избы-то, избы как грибы кучнятся, подле них амбары громоздятся, погреба глубоко в землю врылись.

А вот и терем! Двухъярусный, из огромных свежеошкуренных лесин, с покатой тесовой крышей, с высоким резным крыльцом. А на крыльце уже ждет-поджидает именитого инородца и благосклонно лыбится в густющую бороду дородный воевода Римский-Корсаков. Зовет князца в просторную избу.

Курага поклонился и улестил служивого связкой мягкой рухляди. Погладил воевода искристый мех черных соболей, остался доволен. Вежливо пригласил к застолью:

Не побрезгуй, друже, нашими убогими яствами. Спробуй-ка, князь, русский харч. Вон тебе севрюжья ботвинья, и капустка квашеная, и рябчики в сметане.

А на лавке под иконами уже сидел русоголовый, с длинными обвислыми усами, развеселый мужичок в серой холщовой рубахе навыпуск и бурых льняных штанах. Сразу видно, лапотник! Менжуется князец: лестно Кураге сиживать с самим воеводой, да не по чину ему потчеваться за одним столом с низкородным русским.

Воевода, заметив его замешательство, ухмыльнулся в окладистую бородищу, панибратски хлопнул князца по плечу и гулко забасил:

Да ничаво! Эт не зазорно — сиживать за одним столом с моим давним знакомцем и тезкой Михайлой Коссевичем. Он дока, рудознатец и по кузнечному делу зело горазд. Так што почитай за честь. За такими, как он, Русь-матушка казной полнится. — И спросил сермяжного мужика: — Удоволен ли ты, дорогой гостюшка, застольем?

Благодарствую, — куражится тот, в упор глядя на Курагу. — Я маловытен, с меня и хрена с редечкой довольно.

Хлебосольный Римский-Корсаков коротко хохотнул и воскликнул, как заздравную спел:

А для знакомства сердешного давайте-ка, други, да под пельмешки по малому ковшику водочки хряпнем! И штоб она по душе, как барашек по лужочку, весело пробежа-а-алася!

И хряпнули. У Кураги глаза на лоб выкатились. А воевода с кузнецом перемигиваются: знай наших!

Лакомится князь незнакомой снедью и подвоха не чует. Воевода меж тем к кузнецу обернулся и тихоречиво этак медовым голоском:

Эх, друже Михайла! Веселы привалы, хде казаки запевалы. А не разодолжишь ли песней душевной, штоб сердцу стало горячо?

Тот давай отнекиваться:

Што ты, Михаил Игнатьевич, рад бы спел, да голос не смел.

Тогда воевода коварно прищурился на Курагу:

А намедни я слыхивал, друже Михайла, што князь-то наш — знатный песельник. Шибко почитает сказителей. А повеждь-ка нам, князюшко, былину о Ханзе-беге!

Страх опоясал князца, пирог с зайчатиной поперек горла встал. Дых сперло, слова вымолвить не может. С перепугу судорожно вцепился в рукоятку поясного, даренного Адаем ножа. Блеснуло из богатых ножен стальное лезвие. А эти ничего, ржут, глядючи на Курагу, как жеребцы в стойле.

Наконец Римский-Корсаков умилосердился:

Не пужайся, князь. Хошь и обдираешь ты свой народец как коза липку, а верю: предан ты русскому царю-батюшке.

Ладно тебе пенять, воеводушка, чего не бывает? — вступился за знатного инородца Коссевич.

Верно, бывает. Бывает, и мужик вместо бабы рожает! — сердито рявкнул воевода. — Я не буду тебя, князюшко, как дитя малое, шпынять. Славь-ка ты бога своего нерусского, что я нынче такой веледушный. И все же впредь, князь, поопасайся якшаться со всяким сбродом. И боле такой промашки не делай! А то болтаться тебе, как вашему бунтарю Ханзе-бегу, на виселице.

Курага с ужасом втянул голову в плечи, словно пеньковая веревка уже ласково обвила его жирную шею.

Дай-ка, князь, на ножичек глянуть, коим ты нас запороть было собрался, — попросил приметливый кузнец. Подивился: — Мастеровитая ковка, знатное железо. Откель такое?

Возрадовался бег, что разговор в другое русло потек, выболтал и о ручье Железном, и о горе из чистого железа. А кузнец-хват вцепился клещом:

Дозволь, князь, в Ирбе подселиться, руду добывать да железным скарбом торговать.

Эт дело надо хорошенько обмыслить! — подливал Кураге водочку воевода.

Недолго колебался Курага: пусть выгодное дело из рук уплыло к кустарю-одиночке, а шкура все же дороже! Да и воевода взглядом давил. Душа русского — каменная скала, а душа кыргыза мягче печени. Но уступил с уговором, что треть доходов с продажи Михайла без лукавства ему отдавать будет — как плату за прожитье в его владениях. С тем и убрался князец восвояси, радехонький, что легко отделался.

А вскорости дочь Побырган выдал за Начина. Адай поставил молодым новую юрту. Хотел Курага дать приданое скромное, но дочь приласкалась и, потупившись, напомнила ему об их прежнем соперничестве с баем, мол, будет повод Адаю похвастаться богатым калымом. И бег расщедрился на стадо коров и множество овец.

Молодуха быстро прибрала к мягким рученькам непутевого муженька и понукала им по своему разумению. На людях — покорная жена, а в юрте — полная хозяйка. Доволен невесткой Адай: все приличия ею соблюдены и сыночек день и ночь крутится по хозяйству, как будто ему постель шиповником устлали.

В месяц желтого листа Айго, вторая жена Кураги, родила. Девчонка вышла некрасивая, хлибая. Роженица залилась слезами и в сердцах назвала ее Пада — лягушка. Злобно оттолкнула протянутый ей пискливый сверток. Абахай доложила Кураге, что молодая мать не дает метить лоб ребеночка молозивом и не желает прикладывать младенчика к грудям. Когда же Курага, хоть и был в гневе за такой приплод, пригрозил своей усладе плетеным кнутом, та не смирилась и только злорадная улыбочка змейкой скользнула по губам.

Князец с отчаяния стал часто гостевать в тех байских юртах, где молодухи славились особой плодовитостью на мальчиков. Приглядывал себе третью жену. А в остальном жизнь в Хонгорае текла как прежде, неизменно и спокойно, как река Убса, что несет изумрудные глуби, никогда не изменяя своему руслу.

Эпилог

Долго ли, коротко, но однажды мимо войлочных юрт и берестяных чумов удивленных инородцев, по краю глухого лога да по охотничьей таежной тропе, под охраной сорока солдат, гремя кандалами, пробрела в Ирбинское ущелье первая партия каторжников. Туда, где никогда не селились кыргызы, потому как место это считали нечистым, гиблым. Здесь, у подножия Железной горы, тяжелая болотная вонь задурманивала головы охотникам, что забредали сюда в погоне за непуганой дичью и потом пропадали в топи. А в укромных скальных пещерках злобные духи крали беззащитные сонные души ночевщиков. Птицы сюда не летели, змеи скользили прочь в потаенные таежные впадинки, даже клюква и та не росла на ржавых кочках.

Сюда и гнали солдаты первых двести каторжан. Убивцы-варнаки, беглые монахи-расстриги, лихоимцы и должники, бывшие рекруты, намеренно калечившие руки, крепостные, попавшие в немилость к помещику, — все они по царскому указу отправлялись в Сибирь на вечную каторгу.

Полуденное знойное солнце беспощадно палило понурые макушки, едучий пот заливал слезящиеся глаза, кровососущий гнус роился тучами, забивая рот и нос, разъедая до неузнаваемости измученные лица. Шли где толпой, где вразброд, раскачиваясь из стороны в сторону, и хрипло, протяжно выли-стонали, выворачивая наизнанку души таких же недавних крепостных — подневольных солдатиков:

 

Нагрелися цепи от знойных лучей

И в тело впилися змеями.

И каплет на землю горячая кровь

Из ран, растравленных цепями...

 

А по ночам из болот к таежной тропе приходили неупокоенные души утопленников и манили, манили колодников бесплотными руками в вязкую топь забвения и освобождения от страданий. Солдаты всю ночь крестились с перепугу, без толку палили в туманных воньких призраков и жгли спасительные костры. И чуть утро — гнали, гнали без роздыха дармовую силу строить плотину для будущего Ирбинского железоделательного завода.

Так нечаянно черкануло по истории острое лезвие стального ножа Кураги.

Позднее обнесли эти земли глухим забором со сторожевыми башнями и вышками. Казаки и местный замордованный люд стали рвать пупы и наживать килу на строительстве дороги до Курагина. Застонали под топорами вековые ели у отрогов Восточных Саян, натужно заскрипели подводы приписных крестьян, доверху груженные землей для плотины.

Здесь же, на болотных кочках, слегка присыпанных привезенной почвой, возникло сельцо Малая Ирба — каторжанская околица Сибири. И поселились там по царской воле колоднички, злыдари клейменые, «рваные ноздри». А среди них гремела цепями «подлая чернь» — сообщники Емельки Пугачева. И были они для каторжан — народца буйного, лихого и без того к побегу и бунтарству склонного — как тлеющий пепел в ворохе соломы, готовой вспыхнуть в любой момент. Но это уже другая история...

СЛОВАРЬ

Айна — злобный дух среднего (земного) мира.

Айран — напиток, приготовленный из кислого молока.

Бег — глава рода.

Глухой сговор — уговор родителей еще не родившихся детей об их будущей женитьбе.

Джунгарский плен — массовый угон в 1703 году хонгорского населения в Джунгарию.

Кем — старинное название Енисея.

«Конное скакание» — особое исполнительское мастерство в горловом пении.

Маловытен — мало ем (от выть — еда).

Месяц желтого листа — с 17 августа по 15 сентября.

Месяц заготовки бересты — с 20 мая по 18 июня.

Моровая — моровая язва, или чума.

Сагыры — повседневная летняя обувь из продымленной сыромятной кожи.

Саянский Камень — Саянский хребет.

Тебеневать — копытить, доставать корм из-под снега.

Убса — так до прихода русских называлась река Туба, правый приток Енисея.

Хай — особый вид горлового пения.

Хонгорай (Хоорай) — по одной из версий, древнее имя Хакасии.

Чайзан — родовой староста.

Чатхан — струнный музыкальный инструмент.

Ясак — натуральный налог.

 

 

1 Словарь малоизвестных русских и хакасских слов и выражений см. в конце текста.

 

2 Названия глав представляют собой хакасские и русские пословицы.

 

3 По хакасским поверьям, если разделить между собой глаза одной коровы, то люди станут врагами.

 

100-летие «Сибирских огней»